Культура
:: Адольф Арцишевский. ВНАЧАЛЕ БЫЛО «СЛОВО»…

25 мая, 2024 Просмотров: 1,042 Рейтинг: 3.5
***

...Почти полвека назад вышла в свет книга Олжаса Сулейменова «Аз и Я». Она перевернула представления о судьбе славянских и тюркских народов в средние века. Власть гневно осудила книгу, но книга была прочитана всеми. Она, сумев расслышать «будущего зов», стала предтечей тех перемен в нашей жизни, которые свершились десятилетия спустя. Мне довелось быть её редактором.

«Путь к истине лежит через суд,
через непрерывно заседающий в тебе трибунал мысли».
Олжас Сулейменов
 
Лицевая сторона медали
В больничной палате нас было человек двадцать, все, что говорится, ходячие, но все спали как сурки - с утра до ночи и с ночи до утра. Потому что каждому дважды в день давали горсть таблеток, треть из которых - снотворное. Я это быстро понял и большую часть таблеток складировал в тумбочке, что рядом с кроватью. Мне спать было некогда.
Близилось 30-летие Победы, а потому «экспрессом» шла вёрстка сборника «Бессмертие» и книг писателей-фронтовиков. Вместе с ней на стол редактора ложились подписные листы книг «Ищу наследство» (мой затянувшийся дебют в литературе) и «Аз и Я». Загвоздка была лишь в том, что редактор, то бишь я, загремел в больницу на обследование. Истощение нервной системы, обострение язвенной, приступы жёлчно-каменной - в общем, малый джентльменский набор, прямое следствие редакторской работы. Сказать точнее, пребывал я и не в больнице даже, а в госпитале, он дислоцировался рядом с парком 28-ми гвардейцев-панфиловцев в бывшем доме генерал-губернатора. Каждый день ближе к вечеру кто-нибудь из корректоров (чаще всего это была незабвенная Марина Иосифовна Кац) приносил мне целую авоську свежей корректуры. Я, путаясь в полах больничного халата, бежал на проходную и отчего-то через забор принимал пухлый «гостинец», переправляя на волю не менее пухлую авоську с корректурой, уже прочитанной и выверенной.
Единственный стол, имевший место быть в палате, я оккупировал, завалив его рукописями и подписной корректурой, сидя за ним всё светлое время суток и ловя порой заинтересованные и даже испуганные взгляды сопалатников (среди которых был, кстати говоря, ещё безвестный тогда наш краевед Владимир Проскурин, тут мы с ним и познакомились).
И вот в одной из палат генерал-губернаторского дома 8 апреля 1975 года была подписана в печать книга благонамеренного читателя «Аз и Я». Как сказал бы сам автор книги, на стене этого дома следовало бы повесить памятную доску, литую из бронзы, дабы увековечить событие, но… стена не выдержала бы, рухнула под тяжестью той доски.
Здесь уместно привести слова писателя Геннадия Толмачёва: мы с ним принимали непосредственное участие в выпуске книги «Аз и Я» (мне довелось быть первым редактором этой книги, а Геннадий Толмачёв был в то время заместителем главного редактора издательства «Жазушы» и, так сказать, был куратором на всех этапах ее прохождения в печать). В своей статье «Буря над книгой» он пишет: «Непреходящая и пора сказать, историческая ценность книги Олжаса Сулеменова «Аз и Я» заключается в том, что он одним из первых исследователей доказал, что тесные взаимоотношения Древней Руси и тюркского Поля насчитывают многие сотни лет. Официальная советская наука упорно искала «родственников» на Западе, отмахиваясь от явных следов взаимодействия с Древним Востоком». И как тут не вспомнить известного русского писателя Сергея Маркова: «В великом «Слове о полку», как буйная трава, вросли в славянскую строку кипчакские слова».
Полагаю, продолжает Толмачёв, что нет нужды спорить с логическими заключениями автора. Они в книге. Но Олжас прав, безоговорочно прав, когда заявляет, что историю мы изучаем по датам начала и окончания войн. А годы добрососедства, дружбы - во мраке. Как-то в разговоре Олжас выдал экспромт: «Кровь - чернила истории». Мирные времена труднее описать, чем войну.
Неоценимая заслуга автора «Аз и Я» в том, что он, привлекая в аргументы тюркские языки, обладая блистательным поэтическим даром, а значит, умением проникать в самую суть слова, приподнял завесу, а порой и прочитал самые туманные и спорные строки великого памятника.
Что было дальше, известно всем. Была экзекуция автора, его принудили к публичному покаянию, редактора сняли с работы без права печататься, оставив без куска хлеба. В сущности, Олжас в одиночку противостоял мощному и беспощадному прессингу советской идеологической машины. Меня поразил рассказ известного литератора Темирхана Медетбека, который в середине 70-х прошлого века работал в Мангыстау и однажды по журналистским делам побывал в тамошней тюрьме. Он случайно заглянул в тюремную библиотеку и обнаружил в одном из углов на полу гору книг Олжаса «Аз и Я» числом около трёхсот - книгу взяли под стражу. Но уже в 1986 году в журнале «Проблемы коммунизма» (!) книга была названа в числе тех немногих предпосылок, что подготовили перестройку, а значит, добавим мы теперь, и суверенизацию Казахстана. И тем более представляется нелепым и чудовищным, что этого человека нынешние ультрапатриоты выставляют чуть ли не национальным нигилистом. Хочется напомнить им слова большого русского поэта Леонида Мартынова: «Олжас Сулейменов, казахский поэт, творящий на русском языке, целиком остаётся поэтом казахским».
Но вернёмся к событиям тех давних дней. Сигнальный экземпляр книги вышел, помнится, в мае, а уж сам тираж почему-то месяцем позже. Процесс редактирования и выпуска книги занял чуть больше девяти месяцев. А потом я почти год писал объяснительные - в различные инстанции, высокие и не очень. Мне казалось, их цель - защитить автора талантливой книги, оградить его от неправедного гнева власть предержащих, а точнее - партийных бонз. Ну, это мне так казалось. По наивности. Чиновничья рать была озабочена вещами более простыми и практичными.
Помнится, 5 мая 1976 меня вызвал к себе в кабинет директор издательства «Жазушы» Абильмажин Жумабаев, человек милейший и в высшей степени интеллигентный. С непонятными заминками и умолчаниями он минут пять говорил о той большой работе, которую мы с ним вели в издательстве и, очевидно, ещё будем вести. Слова как бы тонули в вязкой тине. Я слушал директора, пытаясь уяснить цель разговора. И вдруг понял:
- Мне подать заявление об увольнении?
- Да! - с мучительной готовностью ответил он. И тыльной стороной ладони вытер пот со лба.
- Но… - и тут я схватился за голову. - У меня же идут подписные листы Косенко, Меркулова! И потом… я должен подыскать другую работу.
- Да-да! Конечно. Ищите. Само собой. Сколько вам понадобится времени?
- Думаю, две недели.
- Два часа! - в отчаянии сказал он. - Заявление надо подать в течение двух часов.
- Ну, хотя бы завтра, - пытался я сообразить, что делать дальше.
- Нет-нет. Сегодня.
Всё было просто: готовилось бюро ЦК по крамольной книге, и надо было срочно доложить о принятых мерах.
И ещё один разговор запомнился мне - два месяца спустя, когда я уже был техредом на полставки в «Просторе», когда было велено меня - не пущать, не издавать, не печатать. По совету друзей, забыв завет Булгакова, я пошёл на приём к завотделом культуры ЦК Альберту Устинову. Всё же коллега, тоже писатель - даже стихами балуется. Вон, пьесу написал. Поможет. Должен помочь.
В ЦК я попал впервые. Меня поразили огромные пустые коридоры и такие же огромные и, в общем-то, пустые кабинеты. Альберт Александрович внимательно выслушал, кое-что уточнил, обещал принять меры. И когда я шёл на выход и уже пересёк бессмысленно большое пространство кабинета, он вдруг окликнул меня:
- Постойте! - в его голосе был промельк человеческого любопытства. - Скажите, когда вы подписывали книгу в печать, неужели вы не понимали, что это за книга? И что будет с вами? - и кроме жгучего любопытства в его глазах проглядывал панический страх.
- Я подписывал в печать талантливую книгу талантливого человека. А что будет со мной? Но вы же мне поможете.
И он мне помог.
Как раз шла вёрстка сборника рассказов молодых авторов «Солнца луч». С неимоверным трудом мне удалось пристроить в него два небольших отрывка из моего романа, замордованного, заклёванного в рукописи, окровавленного. Альберт Устинов благословлял «молодых» своей вступительной статьёй. После моего визита к нему он дописал пару страниц досылом. Они были посвящены моей скромной особе. На моём примере наставник показывал молодёжи, как не надо писать. Он добивал лежачего.
Я был мелкой мишенью, очень мелкой. Но и по мне лупили картечью. Можете себе представить, из каких орудий и как били по Олжасу. Он был для них главной мишенью. Очень крупной, очень видной. И били по нему без промаха.
Потом, десятилетия спустя, я часто вспоминал ту минуту, когда подписывал в печать олжасовскую книгу. Часто проходил мимо дома бывшего генерал-губернатора. Дом был ветхий, дореволюционной постройки, но охранялся как памятник старины. Временами его начинали реставрировать, наводя лоск на парадное крыльцо и обновляя стены, но при этом рушился потолок. В том здании было что-то инфернальное, булгаковское, как и во всей нашей тогдашней жизни. Уже с кончиной советской власти оно дважды горело. Руины его долго высились почти в центре города, как памятник эпохи безудержного абсурда и тоже безудержной, но не бессмысленной отваги.
Дом рухнул под тяжестью обстоятельств, исчез. А книга продолжает жить.
 
Обратная сторона медали
Не буду в тысяча первый раз говорить о значимости книги «Аз и Я». Да, я, быть может, стал первым её читателем, и не просто самым внимательным, но и придирчивым и не таким уж благостным. Книга была откровенно дискуссионной и яростно полемичной. Анализируя святое святых русской литературы «Слово о полку Игореве» и «Задонщину» (но прежде всего «Слово…»), Олжас искал новые точки отсчёта в оценке этих литературных памятников (это я почти дословно цитирую своё ред.заключение), выступал против устоявшихся стереотипов. Было самоочевидно, что книга вызовет возражения специалистов, но именно этого добивался Олжас.
Рецензенты Александр Жовтис и Рашида Зуева (как говорят евреи, «да пребудут их души в Ганн Эдене!») пытались предостеречь Олжаса от чрезмерных перехлёстов в оценках. К тому же, собственно, стремился и я, стараясь убрать налёт фельетонности, особенно в заключительных, наиболее публицистичных главах. Например, Олжас включил было в рукопись свой фельетон «Пробный камень», опубликованный в «Комсомолке» и вызвавший ярость у аксакалов из Академии наук. Фельетон, слава Богу, был убран из книги, как не соответствующий духу и стилю столь солидного исследования, хотя копий было сломано немало.
Книга для редактирования была очень сложной. Не говорю уж о том, что редактировать её следовало бы специалисту - лингвисту и литературоведу. Не так-то просто было выверить и по всем издательским правилам оформить многочисленные цитаты из литературных памятников, многие из которых редактору были просто недоступны. Положа руку на сердце, могу сказать, что к работе я отнёсся в высшей степени ответственно. Парадокс, правда, заключался в том, что первые недели две после того, как я приступил к редактуре (а она длилась потом 9 месяцев!), меня почему-то не подпускали к Олжасу. Все свои замечания я передавал через заместителя главного редактора «Жазушы» Геннадия Ивановича Толмачёва и зав.русской редакцией Алтыншаш Каиржановну Джаганову. Но работа пошла настолько всерьёз, было её невпроворот, и от этой мелочной опеки вскоре, благодарение небесам, отказались, я получил прямой доступ к автору.
Работал я с увлечением, было всё это безумно интересно. К слову сказать, нагрузка у нас, редакторов, была очень большая, порой приходилось вести до десятка рукописей, авторы встречались привередливые. Так вот рабочее общение с Олжасом было весьма корректным и вопреки его твёрдому характеру почти по всем спорным пунктам удавалось прийти к обоюдному соглашению.
Дабы внести полную ясность, скажу, что для меня отправной точкой работы над книгой были слова из аннотации к ней: «Жанр её можно определить так: история глазами поэта. Выводы книги побуждают к спору. Отдельные положения её дискуссионны». То есть «Аз и Я» ни в коей мере не претендуют на истину в последней инстанции. Повторю ещё раз: «история глазами поэта». Всё предельно ясно. И для меня до сих пор является загадкой: отчего учёные мужи и вся госмашина всей мощью своей обрушились на книгу и её автора. Ну, а виноват, как всегда, сами знаете кто: стрелочник.
К чести Олжаса должен сказать, что в беде меня он не оставлял, принимая участие в моей нелёгкой литературной судьбе, да и человеческой тоже. Уж не помню, по поводу какой бумаги, в очередной раз подписанной им в защиту моего многострадального романа (я девять лет добивался его издания!), на мой вопрос, что делать дальше, он сказал: «Иди домой и жди. Реакции, - тут же глаза его сузились, он не мог отказать себе в удовольствии отлить пулю. - Жди разгула реакции».
Книга катком прошлась по судьбам многих. Я не знаю, какие санкции были применены к председателю Госкомитета по печати Шериаздану Рустемовичу Елеукенову, его, помнится, сместили на какое-то время с занимаемой должности. Алтыншаш Джагановой и Геннадию Толмачёву, по-моему, влепили строгач с занесением в учётную карточку. Алтыншаш «задвинули» на время редактором в газету «Друг читателя», Геннадия понизили до должности главного редактора газеты «Огни Алатау». Самого же Олжаса принудили к публичному покаянию. В «Каз.правде» (19.03.77) появилось небольшое письмо за его подписью, где в частности сказано: «Нельзя не согласиться с теми выводами, которые напрашиваются из моих неточных и ошибочных положений». Как пишет Геннадий Толмачёв в статье «Буря над книгой» («Каз.правда», 15.11.03), Олжас писал покаяние не сам, - «инструкторы подсуетились», документ этот ему сочинили бравые ребята из ЦК. Тогда становится понятной та изумительная описка, которая свела на нет всё «покаяние». Ребята действовали по принципу «лучше перебдеть, чем недобдеть», а потому к месту и не к месту употребляли «не» и «ни». В своём рвении в отрицании книги они забыли о том, что оборот двойного отрицания является по смыслу утвердительным, а потому из письма выходило, как вы уже убедились сами по приведённой чуть выше цитате, что Олжас нисколько не жалеет о написании книги, что он не столько обескуражен её выходом, сколько, напротив, преисполнен совсем противоположных чувств. Но впопыхах этот ляп никто, пожалуй, не заметил.
Я был, слава богу, беспартийным и потому недосягаемым для партвзысканий. А что могло быть ещё страшнее?.. Отвечу: мне попросту жрать было нечего, мне и моей семье. Я работал на полставки техреда в журнале «Простор» (и то благодаря упорным настояниям Олжаса).
Мать лишь спросила меня:
- Посадят?
- Вроде не должны. Времена не те.
Говорят, Димаш Ахмедович Кунаев - он, кстати, сделал всё возможное, чтобы вывести Олжаса из-под удара - так вот, когда Кунаеву доложили о принятых мерах, он засомневался даже: а надо ли было так вот сразу - увольнять редактора?..
Я получал на руки 41 рубль 50 копеек. И податься было некуда. Затопчут, сотрут в пыль.
Раз в три месяца с женой случалась молчаливая истерика. Выплакав в очередной раз своё бессилие перед системой и судьбой, она тянула лямку дальше, изо всех сил пытаясь меня ободрить. И длилось это больше трёх лет. Потом удалось добиться (опять же с помощью Олжаса), чтобы меня отправили на Высшие литературные курсы в Москву - в почётную, так сказать, двухгодичную «ссылку». Авось, зацеплюсь там. А нет, всё равно за два года позабудется-сгладится.
Ан нет! Не забылось, не сгладилось. И длилось вплоть до той минуты, пока жива была родная наша Советская власть и пока разруливала наши судьбы не менее родная партия, та самая, которая «ум, честь и совесть эпохи». Нет, на работу меня брали, а вот печатать - всё так же не печатали. Издатели шарахались от меня, как от чумного.
Роман мой, наверное, не такой уж бездарный, оказался в заложниках. Мордовали его, как могли! Господи, что с ним только не делали, как его не терзали! Он отличался «лица не общим выраженьем», а потому, наверное, был уязвим. Ну, не сравним он был с бильярдным шаром, где зацепиться-то не за что!.. И главное - кто мордовал? Александр Иванович Егоров - был, был такой редактор из газетчиков, он даже заведовал редакцией русской литературы. Он написал редзаключение на 18 машинописных страницах, и все эти 18 страниц были обоснованием того, что ни мой роман, ни сам я лично не имеем никакого права на существование в литературе. Кто там был ещё? Ах, да: некто Петровский, некто Шумский… Господи, как же они боялись уже одного упоминания моей фамилии. Виктор Мироглов (царствие ему небесное!), добрейшей души человек. Он «держал» мой роман до упора, до последней своей минуты на посту заместителя главного редактора «Жазушы». Вот он уволился с должности в 9.30 утра, а в 10.00 роман пошёл в набор.
Не думайте, что это не имело никакого отношения к «Аз и Я» - имело. Ещё как имело! То был действительно «разгул реакции». И реакция эта была зримым ответным шагом на ту грозную энергетику, которую излучала книга Олжаса и от которой шарахались, как чёрт от ладана, сильные мира сего - да и бессильные тоже.
Больше всех пострадал ВК - так его звали в кулуарах, так назовём и мы. Он занимал высокую должность в Госкомитете по печати, я и не знаю - какую, меня это мало интересовало тогда, а сейчас - там более. В результате всей этой перетряски он на какое-то время стал заместителем главного редактора по русской литературе в издательстве «Жазушы». Будучи в Госкомитете, он книгу Олжаса не додушил - ну, руки были коротки. Зато теперь зарезал «Искупление Дабира» Мориса Симашко и «Возвращение учителя» Ануара Алимжанова. Он замордовал вконец Тамару Мадзигон (тогда беременную, кстати), рассыпав набор её первой книги. Он, видно, до конца не соображал, с кем имеет дело. Тамара сумела через Москву отстоять свои права, вынудила «Жазушы» вновь набрать свой сборник «Солнечный ветер» и всё же издать его. Правда, это укоротило дни её жизни. Книги Алимжанова и Симашко сочло за честь напечатать издательство «Советский писатель» в Москве. Естественно, на мой роман ВК наложил строжайшее табу.
ВК был неистощим. Вообще, в его лице Советская власть обрела верного пса-рыцаря, потому что главным постулатом Госкомиздата при нём, как я понимаю, было душить любую более или менее свободную мысль, не «пущать» то, что было самобытным и талантливым.
Не могу забыть: иду через парк имени 28-ми гвардейцев-панфиловцев в обеденный перерыв и вижу - на лавочке сидят ВК и Галина Теплицкая, она только что стала заведовать русской редакцией в «Жазушы». И я просто физически ощущаю - он её «натаскивает», как надо «работать» с писателями. Я помню потрясённое лицо Теплицкой.
Иногда я думаю: почему выбор пал на меня, почему мне поручили быть редактором Книги? Да потому что я не был заражён этим вирусом хамства, который столь рьяно насаждал в своих подопечных ВК. Я храню его пометки на полях моего романа. О, это редкий документ бестактности и неуважительного отношения к писательскому труду. Беспардонность некоторых издательских редакторов была поразительной. Авторитетов для них не существовало. Не могу забыть, как Иван Петрович Шухов после очередной проработки у редактора с трясущимися от возмущения губами идёт по коридору со своей рукописью в руках. Ощущение было такое, словно не профессионалы пытались издаваться, а шайка наглых графоманов.
 
Капля солнца в холодной воде
И последнее. Я всей кожей чувствую тепло того давнего ликующего дня июня. Всё пронизано солнцем и зелёным трепетом листвы. Тогда ещё журчали арыки меж тротуаром и проезжей частью Абылай-хана (то бишь проспектом Коммунистическим, если кто забыл). «Аз и Я» только лишь родилась. Пока не начались гонения. Желанное будущее (да и нежеланное тоже) было ещё впереди.
Ближе к полудню на тротуаре у Союза писателей вдруг появился столик и рядом - не распакованные пачки книг, и стопкой на столе - «Аз и Я», еще пахнущая типографской краской, в белом супере, как невеста. 74 копейки за штуку. Бери, налетай - не хочу!
Книгу брали, потому что это Олжас, а значит талантливо, по крайней мере.
Продажа длилась полчаса - а может, минут двадцать. Купили многие. Потом появились молчаливые люди в штатском, изъяли нераспроданный тираж. Без шума и пыли, как говорил Папанов в «Бриллиантовой руке».
Шум, впрочем, был. Но не потому, что изъяли, а - вот именно! - потому, что успели продать часть тиража. Впрочем, не думаю, что книгу сгноили в застенках КГБ - там, думаю, «в застенках» её расхватали как горячие пирожки. «Свои» же и расхватали. Потом на чёрном рынке за книгу просили тысячу рублей.
А чтобы поставить точку в этой не очень весёлой истории, скажу вот о чём. В 2004 году волею судеб мне довелось побывать в Париже. От имени моих замечательных шефов я должен был вручить скромный подарок одному из самых богатых людей нашей республики. Он отмечал свой юбилей в «Буддо-баре», что близ Лувра, а затем в «Лидо» на Елисейских полях. Первый же знакомый, которого я встретил у входа в «Буддо-бар», был Олжас:
- О! Адольф, а ты что тут делаешь?
- То же, что и ты.
В «Лидо» он вновь удивился:
- А откуда у тебя смокинг?
- От лучшего портного Алматы.
Со мной была моя книга стихов, и я маялся в сомнениях: кому её подарить? Тамаре Гварцители или Ларисе Долиной? Так к ним и не пробьёшься за кулисы. Геннадию Хазанову, он за соседним столиком? Но, спрашивается: зачем ему мои стихи?..
В четыре утра, когда веселье выдохлось, я вновь увидел Олжаса - он пробирался к выходу. «Тоже уходишь?» - спросил он меня. Мы вышли из «Лидо». Елисейские поля сияли, словно сказочный сон. К нам подошла нищенка - «мадам клошар»:
- Месье?
Нищета её выглядела опереточной. Очевидно, так оно и должно быть в Париже. Олжас одарил её крупной купюрой. А я вручил ему свою книгу стихов: «Олжасу. Адольф. Париж, 24 февраля 2004 года».
 
Текст републикован из страницы Адольфа АРЦИШЕВСКОГО в социальной сети facebook
 
 
Средняя: 3.5 (2 оценок)